Альфред Ульрих родился в Швабмюнхене в 1948 году и провел детство в Австрии. За обучением в сфере печатной графики последовала его собственная творческая карьера в качестве офортиста, видеохудожника и художника перформанса. С 1980 года он работает художником в собственной студии в районе Дахау. В своей передвижной типографской мастерской он уже много лет проводит мастер-классы по гравюре для детей, молодёжи и взрослых. В беседе с политологом и дипломированным социальным географом Торстеном Фельбергом он рассказывает об истории своей семьи и её влиянии на него как художника.
Статья впервые появилась в журнале Nevipe 2021/1, изданном ассоциацией RomBuK – Bildung und Kultur im Rom e.V.
Торстен Фельберг: Дорогой Альфред, ты офортист[1], а иногда и видео-художник и художник перформанса. Твой отец был из судетских немцев, а мать из австрийских синти. Поле твоей деятельности охватывает в числе прочего отношения между большинством немецкого общества и общинами синти и рома. Ты говоришь, что намерен бороться с многовековыми предрассудками, укоренившимися в коллективном бессознательном. Я хотел бы начать в хронологическом порядке и сначала поговорить с тобой об истории твоей семьи. После этого мы могли бы обратиться к твоему творчеству.
Ты принёс несколько фотографий, чтобы проиллюстрировать свой рассказ. Начнём с этой семейной фотографии. Что ты мог бы сказать мне об этом фото? Кого можно на нём увидеть?
© Альфред Ульрих
Альфред Ульрих: На переднем плане посередине сидят мои бабушка и дедушка по материнской линии. Мои бабушка и дедушка, а также эти дети на фотографии были депортированы из Вены в 1939 году. Все, кроме моей матери и троих её братьев и сестёр, которых можно увидеть здесь, погибли. Моя мама стоит слева позади бабушки. Выжившие — брат, стоящий справа от неё, и две тёти, одна стоит сзади справа, а другая сидит справа спереди. Первого сына моей матери убили. Его тоже звали Альфред.
Моя мать находилась в Равенсбрюке и была освобождена американцами в Бухенвальде. В «швейной мастерской» (Nähstube) концлагеря Равенсбрюк один эсэсовец ударил её так сильно, что у неё лопнула барабанная перепонка. На протяжении всей жизни она страдала воспалениями уха, и с тех пор у неё крайне ограничен слух. Ей также пришлось наблюдать, как на её глазах убивали её сестру. Ей пришлось производить боеприпасы. Она оказывала сопротивление на свой лад — производила «неразрывающиеся бомбы».
Торстен Фельберг: То есть ты тоже вырос среди родственников, переживших нацизм. Ты не мог бы рассказать мне об этом побольше?
Альфред Ульрих: Какая-либо информация об обстоятельствах смерти имеется лишь в отношении очень немногих из убитых родственников. В нашем доме всегда горели поминальные свечи. Когда выжившие родственники собирались вместе, они жаловались на пережитые преследования со стороны нацистов, несмотря на присутствие нас, детей. Мы мало что понимали, но страдали от гнетущей атмосферы. Лишь позже, когда мы стали старше, моя мать рассказала об актах насилия со стороны СС.
Моя мама была вообще-то весёлая и часто пела. Но часто она вдруг замыкалась и начинала жаловаться, как бы в каком-то разговоре с самой собой. Нас, детей, она тогда уже не замечала и казалась отстранённой. Несмотря на то, что она избегала говорить с нами напрямую о преследованиях, в таких ситуациях проявлялись её страдания и печаль. Почти каждый день были жалобы и делались предостережения от «Гаджи»[2]: «Они воруют!», — говорила она.
Среди выживших братьев и сестёр велись разговоры о страданиях в концлагере и потере родственников. Мы, дети, обычно выходили на улицу, чтобы по возможности избежать этих разговоров. На разных семейных встречах наши выжившие члены семьи говорили о прошлом. Например, на похоронах, на которых присутствовали родственники из ближнего и дальнего зарубежья. Сегодня я думаю, что перманентное унижение достоинства во время нацистских преследований манифестировалась потом в семьях.
Несколько просьб моей матери о компенсации были отклонены. И только после телевизионного выступления канцлера Австрии Франца Враницкого в конце 1980-х годов, и благодаря вмешательству одной из моих сестёр, она получила компенсацию и пенсию.
В детстве я наслаждался летними месяцами. Мы выезжали из Вены на лошадях и повозках в другие федеральные земли вокруг. В послевоенный период продолжалось сотрудничество между фабриками по производству штор в Форарльберге, еврейскими оптовыми торговцами в Вене и синти. Нас ждали в отдалённых долинах, потому что эти товары пользовались спросом. Ребёнком я собирал у сельского населения ножи для заточки и зонтики для ремонта. Платой было молоко, яйца и бекон. А еще сено для лошадей. Крупные компании, занимающиеся доставкой по почте, постепенно заменили эту модель бизнеса.
Торстен Фельберг: В предварительном разговоре ты сказал мне, что опыт пребывания твоей матери в концентрационных лагерях травмировал впоследствии и тебя. Ты не мог бы рассказать мне подробнее о его влиянии на тебя?
© Альфред Ульрих
Альфред Ульрих: Поведение выживших, которое часто было для меня чуждым и непонятным, и их постоянные жалобы настроили меня на то, чтобы пропускать многое мимо ушей. Из-за этого я часто становился невнимательным и в школе. Это не бросалось в глаза, потому что учителя не особо и интересовались моим участием на уроке. В итоге я тоже потерял интерес к школе и предпочитал ходить гулять. Поскольку моя мать была неграмотной, я писал свои извинения сам и подписывался тремя крестиками. Позже я прошёл обучение на бизнес-ассистента и уехал из Вены. После многих лет бесцельных скитаний по Европе я попал в мастерскую ручной печати в Мюнхене, потому что мне понравилось это ремесло. В этой мастерской я печатал для мюнхенских художников и иногда работал с ними над реализацией их проектов. Совместная работа вылилась в самостоятельную творческую деятельность, которая продолжается и по сей день.
Торстен Фельберг: А какое влияние оказала на тебя вторая сторона твоей семейной истории, история твоего отца?
Альфред Ульрих: Я предполагаю, что после освобождения моя мать поехала в свой родной город Вену искать выживших родственников. Мои родители встретились в Эннсе, в лагере для перемещенных лиц[3]. Мой отец был судетским немцем и, вероятно, членом СС. Они вместе отправились в баварскую Швабию, где родились я и две мои сестры. Брак продлился недолго, и наша мать вернулась с нами в Вену. Из-за этой двусторонней семейной ситуации я не чувствовал себя по-настоящему где-то своим. Я был каким-то «аутсайдером среди аутсайдеров».
Моя мать снова вышла замуж, чтобы опять стать «австрийкой». Я навещал своего отца в Баварии, когда мне было 14 и 17 лет. После того, как он сообщил мне, что с энтузиазмом голосовал за НДПГ, я не стремился к дальнейшим встречам с ним. С тех пор он скончался, и я хотел бы узнать больше о его жизни между 1939 и 1945 годами.
© Альфред Ульрих
Торстен Фельберг: Ты рассказал мне, что в твоей работе можно найти боль, смерть и уязвимость. А как история твоей семьи отражается в твоём творчестве?
Альфред Ульрих: Мне нравится использовать орнаменты из старых белых кружевных занавесок моей матери в качестве основы для моих цветных офортов. Увидеть это можно, например, в деталях цветного офорта «Святой Георгий» («Georgiritt»). В начале своей творческой деятельности я не тематизировал свое происхождение из синти, чтобы избежать дискуссий о социальном положении синти и рома. У меня сложилось впечатление, что в художественных кругах, в которых я вращался, не было никакого осознания ущемлений или преследований нацистами рома и синти. Художественно обращаться к своему происхождению я начал лишь на рубеже тысячелетий, когда узнал, что трое моих родственников были интернированы в концлагерь Дахау. Я сам живу в районе Дахау уже несколько десятилетий.
Торстен Фельберг: Термин «Персильшайн» («Persilschein») претерпел изменение значения, особенно во время денацификации. Оправдательные заявления бывших противников национал-социализма могли послужить улучшению репутации подозреваемым в национал-социалистических преступлениях. Согласно требованиям закона о денацификации, этого было достаточно, чтобы считаться невиновным. На фото можно увидеть инсталляцию из смоделированных упаковок стирального порошка «Persil». Когда и где ты установили эту работу? Можете ли ты рассказать немного о предыстории этой арт-инсталляции?
© Альфред Ульрих
Альфред Ульрих: Я организовал эту инсталляцию в Берлине в 2011 году и в Мюнхене в 2013 году. На коричневом, побелённом сотовом картоне нанесён фроттаж упаковки порошка «Persil». Коричневое прошлое покрыли белым, и на этом «денацификация» закончилась. Я поставил рядом стол и продавал справки «Persil» за 9,99 евро. Любой желающий мог купить себе такой оправдательный документ. Для меня это было показателем того, насколько легко можно было избавиться от собственного прошлого. ERIAC (Европейский институт искусства и культуры рома) пригласил многих художников на открытие своего учреждения в Министерстве иностранных дел. Там я тоже выставил коробку «Persil».
Торстен Фельберг: Это был действительно захватывающий разговор, Альфред. Большое спасибо тебе.
Альфред Ульрих: Да, большое спасибо за интерес. Я рассматриваю такие беседы как возможность ещё раз указать на то, что, по моему мнению, немецкому обществу необходимо пересмотреть свое отношение к синти и рома в послевоенный период.
[1] Мастер печатной графики
[2] Ценностно-нейтральный термин языке рома для всех, кто не относится к рома и синти.
[3] Временные лагеря для людей, оказавшихся вдали от своей родины из-за войны, в числе прочих узники концлагерей, подневольные рабочие…
Перевод: Вера Васильева
