Тема «перемещённых лиц» («Displaced Persons», DP) мало известна в немецком обществе. Зачастую она не укладывается, как и не укладывалась прежде, в «простую» историографию, в прямолинейное повествование. Однако исследование истории перемещённых лиц создаёт иную перспективу рассмотрения многоплановой и многонациональной немецкой истории – или, лучше сказать, истории людей в Германии после 1945 года. Эту тему нелегко охватить, и хотя за последние несколько десятилетий было проведено больше исследований по этому вопросу, практика показывает, что подавляющее большинство общества едва ли знает, что во всём мире в момент и после окончания Второй мировой войны от 8 до 12 МИЛЛИОНОВ человек считались перемещёнными лицами. По численности это чуть больше, чем трижды взятое всё население сегодняшнего Берлина.
Из названных перемещённых лиц более миллиона человек остались, в основном, в немецкоязычных странах, особенно в западных зонах оккупации Германии и Австрии. Эти люди, административно отнесённые к категории перемещённых лиц, большей частью были выходцами из Восточной и Юго-Восточной Европы. У них были разные языки, религия, происхождение, политические настроения и образ мышления, а также разный опыт столкновения с войной. Общим для всех этих людей было только то, что все они по бюрократическим нормам были включены в категорию перемещённых лиц и что им пришлось остаться в чужой стране на многие годы (а в некоторых случаях и навсегда). В основном они жили в лагерях временного поселения на окраинах основного общества.
Как люди, которых считали перемещёнными лицами, использовали это переходное время для себя? Какое влияние они оказали на общество, в которое они попали, несмотря на или даже благодаря своему лишь временному пребыванию на территории этого большинства? Особенно меня интересуют их деятельность и творческая сила — то, что в английском называется «agency».
Мои исследования на тему «перемещённых лиц» привели меня в разные места: в Германию, Австрию, Италию, Польшу, Англию, США, Канаду и, наконец, Австралию. В своём блоге «MitGeschichte(n)umdieWelt» («С историями по миру») я моим особым личным образом свожу воедино собранные мною впечатления и открытия. Один из основных фокусов при этом направлен на встречи с потомками перемещённых лиц. Текст, приведённый ниже, был тоже опубликован сначала на сайте «MitGeschichte(n)umdieWelt».
«Ну, скажу откровенно: мои родители не любили евреев». Редко мне приходилось слышать такие прямые слова в контексте моих исследований. Чаще я замечаю, что (не-еврейские) люди стараются не употреблять слова «еврейский» или «евреи» или же произносят их едва ли не шёпотом. Эта тема кажется неудобной. По некоторым заметно, что они избегают эти слова. Меня представляют кому-то, часто с энтузиазмом: «Это Сара из Германии». И конкретно упоминается каждая группа перемещённых лиц, с которой я работаю и которая связана с моими исследованиями в лагере перемещённых лиц в Флоссенбюрге — но именно еврейские перемещённые лица не упоминаются. Также отсутствует упоминание, что я сейчас нахожусь в Еврейском музее в Сиднее. Я замечаю это и оставляю как есть, но в голове пробегает мысль: «Интересно. Опять.»
Полдень, и у меня договорённость о встрече в одном модном кафе в рабочем районе австралийского большого города. Посетители здесь самые разные. Это место привлекает людей разного социального статуса: от тех, кто в костюмах, до рабочих в комбинезонах, молодых матерей с детьми, студентов, пенсионеров. В воздухе витает запах блинов — кафе славится именно ими. Напротив меня сидит мужчина далеко за 70 лет, австралиец, так написано в его паспорте. Его настоящее имя я не хочу использовать, назовём его, скажем, Фальк. Он учёный, работал в университетах, это стоит в его биографии. Но в душе он по-прежнему чувствует свою принадлежность к определённому национальному сообществу. Он активно участвует в его жизни и делает это уже десятки лет. Культурный центр этого сообщества находится тут же рядом.
Он рассказывает, что его мать, без всяких сомнений, была националисткой: религия, нация, семья — это были три самых важных вещи в её жизни, и именно так его воспитывали. Хотя сама она происходила из этнически смешанной семьи, она выбрала одну сторону, без колебаний. Во время нашего третьего разговора Фальк рассказал, что его отец сражался в армии Власова. Армия Власова, так называемая Русская освободительная армия, воевала на стороне немецкой вермахта против Советского Союза во время Второй мировой войны. Что это было за подразделение, за что или, точнее, против чего оно сражалось, до сих пор остаётся горячо обсуждаемым вопросом. Для одних это безусловно нацистские коллаборанты и военные преступники. В (бывшем) Советском Союзе власовцев называли предателями, как и в нынешней путинской России. Другие считают власовцев борцами за свободу: по их мнению, это были антикоммунисты, которые (возможно) сражались на неправильной стороне, стороне немецких нацистов, но всё же боролись за что-то более важное — против Советского Союза. Цель оправдывает средства, и поэтому сотрудничество с нацистской Германией имеет оправдание, согласно этой точке зрения. Для других, таких как Фальк, всё гораздо сложнее. Что такое коллаборационизм и является ли он таковым, для него также вопрос перспективы. Прежде чем его отец сменил сторону, он служил в Красной армии, сражался в советской войне против Финляндии, получил несколько наград. Позже он сражался как советский солдат против немецких оккупантов. Когда-то, предположительно в 1942 году, предположительно где-то на востоке Украины или в России, он попал в немецкий плен. Неким образом когда-то отец Фалька попал в Румынию, потом как-то и когда-то — в Германию, и в 1944 году — в Кам в Верхнем Пфальце. Там он работал на молочном производстве. Возможно, если те немногочисленные документы, которые существуют, верны. Но они могли быть и подделаны, что даже очень вероятно. Где, когда и как отец Фалька попал в армию Власова, неясно. Документов об этом не сохранилось. «Мой отец был очень скрытным человеком», — говорит Фальк. Компрометирующих материалов, документов и фотографий практически нет. Отец Фалька сжёг всё, что могло ему навредить. Фальк помнит несколько подобных сожжений документов, в том числе в Австралии. Многие люди делали так, говорит Фальк. Так люди пережили оккупацию и смену режимов. Уничтожение следов было обычной практикой, особенно в Восточной Европе.
Единственное, что ему известно, это то, что отец, после того, как он, будучи красноармейцем, попал в плен, хотел в принципе воевать в другом немецком военном подразделении — по некоторым сведениям, было более миллиона советских солдат, которые сотрудничали с немецкими войсками. Фальк говорит, что его отец хотел попасть в войска СС, но это не получилось, так как он родился слишком далеко на востоке, и поэтому оказался в «Русской освободительной армии». Но его отец никогда не осознавал себя русским, — говорит Фальк. Уже нельзя точно сказать, пытался ли его отец таким образом просто выбраться из немецкого плена или он действительно пошёл добровольцем. Фальк тут же спрашивает, не ожидая от меня ответа: «Насколько добровольным могло быть нечто подобное вообще?» Более трёх миллионов советских военнопленных умерли от голода, замёрзли или умерли другой ужасной смертью в немецких «застенках». По словам Фалька, борьба на стороне Германии была способом выбраться оттуда. Более того, никто не мог знать, каким образом закончится война.
Поскольку его отец имел военный опыт и награды, он занял более высокую должность во Власовской армии. Однако по словам Фалька, его отец не был военным преступником или коллаборационистом. Он просто боролся за свою страну, и, по мнению Фалька, поскольку его отец был в руководстве Власовской армией, он на самом деле не воевал на фронте вместе с немцами, а скорее действовал в тени. Он говорит, что его отец не был замешан в коллаборационизме, военных преступлениях или в этих «мерзких вещах» («nasty things»), этих «отвратительных вещах». Для Фалька организация — это нечто иное, чем стрельба.
С освобождением наступила великая тишина.
Примерно в возрасте двадцати лет Фальк стал задавать больше вопросов и смог заговорить со своим отцом на эту тему. Однако отец Фалька долгое время предпочитал скрывать свое сотрудничество с немецкими нацистами, в том числе, и даже в особой мере, позднее — в Австралии. Но и его служба в Красной Армии не была охотно обсуждаемой темой. В Австралии долгое время образ врага в лице коммунистов был гораздо более сильный, чем образ нацистов или их пособников. Хранить молчание и смотреть вперёд, а не назад. Другой континент, другое время, желание забыть.
И вот я сижу в кафе, в феврале 2024 года, австралийским летом. Это моя третья встреча с Фальком, и сегодня мы поговорим конкретно об истории его семьи. Но для начала поясню: целью моего первого контакта здесь была возможность для меня закрепиться в этом сообществе и найти возможных собеседников. Что-то подсказывало мне, что мне стоит попробовать свои силы не только в одном регионе Центрально-Восточной Европы, но и в других. Все группы — поляки, украинцы, эстонцы, латыши, литовцы и т. д. — утверждали, что сегодня они могут поддерживать связь и время от времени помогать друг другу, но в прошлом этого, безусловно, не было. Взаимная антипатия и напряженность были слишком велики, особенно со стороны соответствующих элит.
«Хорошо», — сказала я, — «Понимаю».
Но меня это не удовлетворило. «А с кем из «других» я могла бы поговорить?»
Заминка на другой стороне, легкая ухмылка. «Ну, может быть, с тем-то. Я ему позвоню».
Через несколько дней после этого знакомства через посредника я сидела напротив Фалька. Поначалу атмосфера беседы была довольно прохладной. Мой собеседник был рассеян, иногда невнимателен и постоянно разговаривал по телефону. У меня сложилось впечатление, что мне хотели очень ясно дать понять, что я не важна.
Если бы скептицизм и недоверие были осязаемы, то это были бы именно они — за столом, между мной и Фальком на нашей встрече номер один. Поэтому я осознанно начала рассказывать больше о себе. Что я много и долго бывала в Восточной Европе, что я знаю больше, чем одну страну, что я изучаю их языки, чем я ещё занималась и занимаюсь. Всё было отмечено, одобрено и взвешено. У меня было такое чувство, будто за мной наблюдают, меня разглядывают; иногда это было весьма неуютно.
В какой-то момент Фальк посмотрел на меня и нахмурился. Я как-то мимоходом упомянула, что моим вторым иностранным языком в школе был русский.
«Это почему?»
«Ну, я родом из Восточной Германии.»
«То есть ты жила при коммунизме?» Это был скорее не вопрос, а утверждение.
Я была растеряна и сказала, что, родившись в 1989 году, не могу сказать, что я многое из этого пережила, и не уверена, можно ли охарактеризовать ГДР 1980-х годов как по-настоящему коммунистическое государство. Тогда Фальк захотел узнать больше о моей семье. Снова это чувство, будто тебя проверяют. Как это всё было, что сейчас рассказывают? На чьей стороне была моя семья? Я думаю и отвечаю: «Они приноровились. Можно сказать, моя семья была «аполитична», как-то не вовлечена, мне кажется». Ещё один испытующий взгляд на меня.
Он был воспитан в антикоммунистической атмосфере, но знает только истории из своего окружения и от своих родителей, а они, если и знали Советский Союз вообще, то только времён до Второй мировой войны.
Через некоторое время у меня появилось ощущение, что напротив меня сидит кто-то другой. Скептицизм несколько поубавился.
Вторая встреча с Фальком состоялась в «Клубе для пожилых». Раз в неделю пожилые люди общины встречаются, чтобы попеть, поиграть в карты, пообедать и выпить кофе. Фальк пригласил меня и сказал, что многим людям уже далеко за 90, некоторые, вероятно, уже не могут многого сказать, но почти все они побывали в лагерях для перемещённых лиц и в Германии, родились там, ходили там в школу. Я быстро оказалась в большой компании людей, которые рассказывали мне о своей жизни. Одна пожилая дама, которой далеко за 95, элегантно одетая, с уложенными седыми волосами и очень дружелюбной улыбкой; она сообщила, что хочет передать мне книги, свои документы. Она мне очень нравится, хотя я её даже не знаю. Пожилой джентльмен перечисляет немецкие топонимы, которые он всё ещё помнит, другая женщина перечисляет места в Австрии, которые она всё ещё знает; некоторые хотят поговорить со мной по-немецки. Фальк подводит ко мне пожилого мужчину, который недолго слушает, кажется, чувствует себя неловко, когда я рассказываю ему, что делаю, молчит, встает и уходит. Уходя, он оглядывается и говорит, что почти ничего не слышит. Это было странно, и я думаю, было бы интересно поговорить именно с ним. Но я не могу долго об этом думать, потому что пожилая дама в красивом голубом платье берет меня за руку, улыбается мне и рассказывает о своей юности в Германии в качестве перемещённого лица. Один мужчина разговаривает со мной на своем родном языке. Фальк подходит и требовательно спрашивает по-английски: «Ты понимаешь или просто притворяешься?» Я улыбаюсь в ответ. Вызов принят: и я отвечаю ему на его языке. Он улыбается.
«Всё не так просто», — думаю я, выходя из культурного центра. Мне предстоит многое исследовать, это бездонная яма, а я в полном истощении. Многое близко к моей теме, Флоссенбюрг или Регенсбург, но с другой стороны, и довольно далеко от неё. Многие хотят увидеть меня снова, и, честно говоря, я рада что могу сказать им, что уже скоро уезжаю и пока не знаю, когда вернусь.
В Национальном архиве
На следующий день я сижу в читальном зале Национального архива и только здесь осознаю, что на том же корабле, направлявшемся в Австралию, плыли многие люди, с историями которых я работаю напрямую и с семьями которых я также общаюсь. У меня были подозрения, но не было доказательств. Я взволнована и рада не просто верить, но и знать. Я тщательно просматриваю список пассажиров.
Ого, этого я «знаю», да и вот этих обоих тоже, а это имя звучит знакомо. На корабле были люди самых разных национальностей и вероисповеданий, в том числе и те, кто ранее побывал в Баварии. Я зацикливаюсь на многих именах и проверяю, что ещё я о них знаю. А потом — молодая пара с фамилией, которая мне что-то говорит. Я уверена, что уже слышала или читала её раньше. Но в моей базе данных нет совпадений. Хм. Почему мне кажется знакомым это имя?
Долгие раздумья.
Взгляд в себя.
Попытка сосредоточиться и порыться в собственной памяти. Откуда я знаю это имя? Где я могла что-то о них найти?
«Это было бы безумием! Ещё одно совпадение?!»
Я пишу Фальку: «Скажи, твоих родителей звали так-то и так-то?»
«Да, Сара. Это мои родители!»
Я в изумлении. Насколько высоки шансы, что из более чем 180 000 перемещённых лиц, прибывших в Австралию на сотнях кораблей за три-четыре года, я «найду» родителей Фалька на корабле, который, по-видимому, является центральным в моей работе? Я ошеломлена.
Я звоню Фальку. «Честно говоря, больше всего мне хочется поговорить с тобой, о твоей семье!» Хорошо, соглашается Фальк, он тоже явно немного озадачен, но теперь ему интересно. «Хорошо, давай поговорим!» — говорит он. Какие-то документы сохранились ещё, несколько фотографий, его племянница, оказывается, когда-то собирала информацию о семье.
Во время третьей встречи мы беседуем долго. Я замечаю, что последние остатки скептицизма улетучиваются, когда я перевожу несколько строк из документа о его отце, который я нашла несколько дней назад. Я до сих пор так хорошо говорю по-русски, что я этим даже немного горжусь. Фальк смотрит на меня, он явно впечатлён, и, честно говоря, я сама в этот момент тоже впечатлена. Мой собеседник берет USB-накопитель, копирует свои фотографии и документы и передаёт его мне. «Ты можешь это забрать». Я тоже больше не стесняюсь задавать вопросы открыто, и Фальк рассказывает о пребывании своего отца во Власовской армии, о национализме и антисемитизме своих родителей. Я не разделяю всех его оценок и интерпретаций, но слушаю с интересом.
Он почти душевно ко мне относится, обнимает, до скорой встречи. Теперь он тоже хотел бы просмотреть список пассажиров судна и сравнить его с картотекой членов культурного центра. «Я сделаю это сегодня вечером. Это волнительно! Я бы никогда не подумал, что они были знакомы».
